Ну раз тема реального коммунизма так хорошо зашла – вот вам фрагмент мемуаров известного фантаста Святослава Логинова, про то, как он двигал в СССР науку вместе с Гидасповым, и как весь советский народ наг@вно нога в ногу шел к коммунизму:

Моим первым настоящим местом работы оказался Институт прикладной химии (ГИПХ), куда меня распределили по окончании университета в 1973 году. Место, прямо скажем, не самое приятное. Формально я был распределён по специальности, но фактически приходилось работать с радиоактивными веществами, что мне очень не нравилось. Неудивительно, что я начал искать способы по возможности не бывать на рабочем месте. Главным моим помощником в этом деле был Борис Вениаминович Гидаспов. Не знаю, каким он был химиком, но в ту пору он занимал весьма далёкую от науки должность заместителя директора по общим вопросам. Он отвечал за чёткую работу санитарной дружины, за дружный выезд персонала на поля подшефного совхоза, за работу научных сотрудников на строительстве нового корпуса института, за массовую, безвозмездную сдачу крови донорами. За всё Борис Вениаминович щедро награждал добровольцев отгулами. Неудивительно, что я у Гидаспова был в числе активистов.

Количество заработанных на общественной работе отгулов исчислялось у меня многими десятками, в два, а то и в три раза превышая положенный отпуск. Особенно охотно я ездил в подшефный совхоз, располагавшийся в Лодейнопольском районе, на самом севере Ленинградской области. Расчёт отгулов был таким хитрым, что за две недели работы в совхозе можно было получить две недели отгулов.

Говорят, что когда Гидаспов покинул свой пост и стал директором ГИПХа, вся эта лафа немедленно прекратилась. Как выкручивался новый зам по общим вопросам – не знаю, к этому времени меня в ГИПХе уже не было.

Лишь однажды, несмотря на все отгулы, я был недоволен свалившейся на меня командировкой.

Шестнадцатого августа 1974 года я женился, а в ноябре того же года, меньше чем через три месяца после свадьбы, меня отправили в совхоз Оятский на строительство нового коровника. Уезжать от молодой жены очень не хотелось, но недостроенный коровник был объявлен комсомольской стройкой общегипховского масштаба, и я поехал. Утешало то, что через две недели нас должна была сменить следующая группа добровольцев.

Всего поехало одиннадцать человек: четыре плотника со Второго завода и семь инженеров и научных сотрудников из разных лабораторий. Нас снабдили валенками на резиновой подошве, ватниками, суконными подшлемниками, рукавицами, тёплыми штанами, подбитыми ватой. Всё это очень пригодилось, поскольку уезжали мы из осеннего Ленинграда, а приехали в суровую зиму. В деревне Вонозеро, где нам предстояло работать, трещал пятнадцатиградусный мороз, что для тех краёв не редкость.

Для начала нас пытались поселить в шиферном сарае, где гипховцы ютились летом, но мы самозахватом вселились в пустующий дом, отогрелись и вышли на работу.

Недостроенный коровник стоял посреди чиста поля. Собственно, никакого коровника ещё не было. Были врыты столбы и сделана обноска. Нам предстояло ставить стропила для будущей крыши. Мы разожгли костерок и уселись ждать материалы. К обеду трактор приволок четыре стропилины: по одной на каждого плотника. Остаток дня мы дожигали валяющиеся вокруг стройки щепки.

На второй день ситуация повторилась, только жечь в костерке было уже нечего. На третий день мы пошли к начальнику отделения и спросили, почему нам не везут материалы. Тот сказал, что лесопилка не справляется. Работают на пилораме два старика, которым не по силам ворочать чудовищные брёвна. Мы посоветовались и решили отправить двоих человек на пилораму, помочь старикам. Вызвался я и Паша младший научный сотрудник из группы ЯМР.

Я и сейчас не понимаю, как два дедка управлялись с неохватными еловыми брёвнами. Лодейнопольский район считается зоной тайги, леса там дремучие, и совхоз пилил для своих нужд строевой еловый лес.

Мне выдали лапу: двухметровый гвоздодёр с наваренной пяткой, толщиной вдвое больше обычного лома. Только такой штукой и можно двигать стволы столетних елей. От штабеля спиленных деревьев мне нужно было отделить один ствол, следя при этом, чтобы вся громада не сдвинулась с места и не наделала из меня бифштексов. Ствол надо было скатить по наклонным рельсам к приёмнику пилорамы, зажать в станок и направить к пилам. Там уже трудились вепские дедушки. Они заводили комель бревна в створ пилорамы, и начиналась работа. Бревно медленно уползало в пилораму, ревел мотор, гремели какие-то рычаги, визжали продольные пилы. С обратной стороны распиленное бревно тоже зажималось в станок, затем вся система поворачивалась на девяносто градусов и возвращалась на второй распил. Меня всё это не касалось, я в это время уже возился со следующим бревном.

В результате из каждого бревна получалось две стропилины, четыре половых доски, толщиной два дюйма, четыре дюймовых обрезных доски и четыре горбылины. Можно представить себе толщину исходного бревна.

Паша сортировал готовые пиломатериалы, а в свободную минуту деревянной лопатой отгребал из-под пилорамы опилки.

За день мы сделали тридцать шесть стропилин, и могли бы сделать и больше, если бы не непредвиденный случай. Неожиданно ровный гул сменился скрежетом, затем одна из пил звонко лопнула, зазубренный кусок стали просвистел над головами и врубился в стену лесопилки. Пришлось снимать все остальные пилы, откатывать недопиленное бревно, менять лопнувшую пилу. Из расколотого ствола старики извлекли осколок снаряда, когда-то ранивший дерево и намертво вросший в ствол. Этих осколков у мастеров был целый мешок. К тому, что их самих только что чуть не убило осколком минувшей войны, старые вепсы отнеслись совершенно равнодушно. А вот мне, хотя я находился в мёртвой зоне, куда обломок лопнувшей пилы залететь не мог, было не по себе.

В тот вечер к нашему жилищу мы шли, еле волоча ноги. Но, когда спросили оставшихся на стройке, как им сегодня работалось, услыхали, что им привезли четыре стропилины.

На этот раз мы пошли объясняться не к начальнику отделения, а к трактористу, увозившему доски и стропила с пилорамы. Уж он-то должен был знать, куда всё уходит.

— Лёшка из Хмельозера строится, — охотно объяснил тракторист, — так ему и вожу. Начальник отделения приказал вам привозить только, что останется. Говорит, что ваше начальство на партхозактиве обещало коровник построить к новому году. Вот, пусть, говорит, и строят, раз обещали. А материалы им не давать, пусть из Ленинграда возят.

Работать на хмельозерского Лёшку никто не захотел, больше мы на лесопилку людей не отряжали. И на стройке двое дежурных появлялись только в середине дня, чтобы сгрузить привезённые стропилины. В конце недели, когда стропил скопилось уже порядочно, вышли и за половину рабочего дня установили их все сразу. Остальное время сидели в доме, бесцельно трепались и не знали, чем себя занять. Я скучал по молодой жене и считал, сколько осталось секунд до возвращения домой. С тех пор число 86400 я могу назвать даже если меня разбудить среди ночи. Кроме того, я открыл для себя замечательную Вонозерскую библиотеку, где свободно стояла на полках чуть ли не вся мировая классика. Как раз в ту пору я стремился восполнить пробелы в образовании, и прочитывал по толстому роману в день.

Как ГИПХ и лично Борис Вениаминович Гидаспов собирается выполнять обещание, данное партхозактиву, никого из нас не интересовало.

И вот наступил долгожданный день. Но вместо ожидаемого автобуса прикатила чёрная волга, из которой вылез товарищ Гидаспов собственной персоной. Будущий последний первый секретарь обкома (каков титул, а?) пожал всем нам руки и произнёс пламенную речь, сказав, что комсомольская организация института рассматривает строительство коровника в качестве ударной стройки, и посему мы должны остаться здесь ещё на две недели. Выслушал наши жалобы, пообещал, что разберётся, и торжественно отбыл, оставив всех в глубокой растерянности.

К слову сказать, призывы к комсомольской сознательности относились только к инженерам и научным сотрудникам. Плотницкую элиту должны были сменить в тот же день. Ближе к вечеру в деревню прибыла смена: четыре плотника в маленьком рафике. Наутро рафик должен был отвезти отработавших своё пролетариев домой.

Я, конечно, был сознательным комсомольцем, но каждому безобразию должно быть своё приличие. С комсомольской стройки я твёрдо решил дезертировать.

Билет на автобус Вонозеро-Ленинград стоил восемь рублей. Разумеется, таких деньжищ у меня быть не могло. Но ведь рядом с нашим домом стоял рафик, где было полно места!

Я подошёл к плотникам, но услышал в ответ:

— Не возьмём.

— Почему?

— Мы люди пьющие, а ты нам компанию портить будешь.

— Да что вы! Не буду портить!

— Вот что, — хищно прищурившись, произнёс один из плотников. – Мы тебя берём, но ты будешь пить наравне с нами. Пропустишь хоть раз – высаживаем тебя прямо посреди дороги, и иди куда хочешь! Согласен?

— Согласен! – опрометчиво ответил я.

За моей спиной был опыт экспедиций, где приходилось пить неразбавленный спирт, так что водки я не боялся, а что касается дозы, то ясно ведь, что водки не хватит, и я, в крайнем случае, отделаюсь необходимостью выпить грамм пятьдесят.

— Выезжаем в пять утра, — предупредили меня.

Задолго до назначенного срока я был одет и собран. Из своей отдельной комнатки вышла рабочая элита. При помощи паяльной лампы завели мотор рафика, загрузились и поехали. Проехали метров сто и остановились возле запертого сельмага.

Магазин в Вонозере располагался в обычной для тех краёв избе, срубленной из еловых брёвен. Шесть окон по фасаду и два в проулок. Огромнейший крытый двор, тёплый зимник или, как его ещё называют, чёрная изба. В подобном доме может жить семья человек на двадцать, но жила там только продавщица, а горница была обустроена под магазин.

Стучать пришлось долго, пока за окном затеплился огонёк и раздались злобные матюки разбуженной продавщицы.

— Обещала, — отпирай! – в четыре глотки ревели мужики.

Оказывается, плотники, отметив отвальную, явились перед самым закрытием магазина за добавкой, но продавщица выдавать водку отказалась, сказав, что ужравшиеся мужики спалят всю деревню.

— Да нам с собой, в дорогу! – уверяли отъезжающие.

— Вот будете уезжать, тогда и продам! – упорствовала продавщица.

— Мы рано поедем!

— Рано поедете, рано и продам. Я всегда при магазине, постучите, — открою.

Разумеется, бедная женщина не думала, что городские выпивохи и впрямь поедут домой в пять утра, но увидав, что рафик фырчит мотором под окнами, она, изматерившись, как только могла, магазин всё же открыла и отъезжающие отоварились по полной.

Три ящика водки и полкило мелкого репчатого лука.

Мне стало страшно, но отступать было некуда.

Первым делом три бутылки отправились под сиденье шофёру:

— Ты за рулём, тебе нельзя, потом выпьешь за наше здоровье.

Затем единственный общий стакан налили всклень, с горкой, и протянули мне:

— Пей!

Водка, выстоявшая ночь на двадцатиградусном морозе, пьётся легче воды, но потом, когда она согреется в желудке… Я понял, что мне грозит смерть. Надеяться, что водки не хватит, не приходилось. Очень хотелось жить, и я сделал единственное, что мог: начал травить анекдоты.

В детстве я был изрядным матерщинником, через слово вставляя в свою речь обсценные лексические единицы. И соответствующий фольклор впитывал, как губка воду. Но лет в десять я вдруг спросил самого себя: «Почему со взрослыми я говорю на одном языке, с мальчишками в школе и во дворе – на другом, а с маленькой сестрёнкой – на третьем?» И я разом прекратил материться и сюсюкать с младенцами. Но навыки никуда не делись, а стакан водки на голодный желудок пробудил память.

Над чем смеётся пьяный пролетарий? Рассказывать ему смешной анекдот бесполезно. Анекдот должен быть матерным. Произносишь чёрное слово, и все смеются. А уж я-то, выросший среди гаванской шпаны, этих слов знал.

— Идёт поп, кадилом машет: «Алилуй, алилуй, вместо свечки вижу…»

— Ха-ха-ха-ха!!!

— Летят Сакко и Ванцетти на самолёте. Ванцетти и говорит: «Сакко, Сакко, я хочу ссакко…»

— Ха-ха-ха!..

Кто сейчас помнит популярные некогда анекдоты о Сакко и Ванцетти? Кое-что переделано под Чапаева и Петьку, большинство – прочно забыто. А тогда – вспомнил. И без передыха, не давая разлить водку и пустить стакан по кругу, перехожу к стихам:

Мчатся, мчатся электрички,
Просто благодать.
Едут белые москвички
В Гагры отдыхать…

А следом – частушки; вот истинное спасение:

Не ходите девки низом,
На низу живут киргизы,
Они злые, как собаки…

— Ха-ха-ха!..

А там – опять стихи, целая поэма:

Святые взбунтовались,
Решили бунтовать,
За ж@пу бога взяли…

— Ха-ха-ха!!!

А есть ещё матерные переделки известных песен:

Никто не знает, где живёт Марина!
Живёт она в тропическом лесу…

Рафик, выписывая вензеля, несётся по обледеневшему шоссе, и пассажиры в пять пьяных глоток ревут:

Марина, Марина, Марина!
Не бойся мохнатого дрына!

— Ха-ха-ха!..

Автобус от деревни Вонозеро до автовокзала на Обводном идёт семь часов. Сколько времени ехал рафик – не знаю, не засекал. Но меня хватило на всю дорогу. О водке никто не вспомнил.

Меня высадили возле метро «Площадь Александра Невского». Дальше рафик сворачивал через мост в сторону Ручьёв и Капитолово. В Ленинграде было тепло, выпавший накануне снежок растаял, под ногами чвакала слякоть. На прощание четверо попутчиков расцеловали меня.

— Чего ж ты раньше молчал? Ведь настоящее сокровище, талантище – и зачем-то книжки читает!

Я смущённо хлюпал носом и делал ковырялочку подшитым валенком.

Потом я, благоухая перегаром, ехал на метро: две недели небритый, в валенках, суконном подшлемнике, телогрейке и ватных штанах. И в таком виде ввалился домой, к ожидавшей меня красавице-жене.