Великая французская революция (фр. Révolution française) — эпический холивар, возникший из-за дисбаланса сил Бобра и Осла и хранящийся в парижской палате мер и весов как всемирно признанный (да и первый вообще) образец подобного масштаба.

Знаменита масштабом бурления говен, кучей выдающихся персонажей, появившихся в ходе революции и после неё, длительностью — продолжалась 10 лет (с 1789 по 1799 гг.), ну и, конечно, обилием гуро.

В результате старая Европа была прохлёбана, зато появилась новая, с блэкджеком, шлюхами и Императором. Считается праматерью всех революций. Что характерно, многие её ключевые моменты чудесным образом походят на события в России начала XX века.

Всё началось с атмосферы, которая окутывала Францию XVIII века. Король тратил стыренное у простого люда бабло на пьянки и шлюх, а дворяне с попами-католиками вторили ему. В стране год за годом происходили экономические кризисы, бушевала безработица и массовый голод, пик которого как раз пришёлся на весну-лето 1789 года. В стране процветали пережитки феодализма и сословного строя: дворяне смотрели на всех остальных как на гогно, а все остальные сословия люто, бешено ненавидели дворян. Во внешних делах Франция скатывалась в то же ср@ное гогно — например, благополучно прохлебала Северную Америку гадящей англичанке.

Короче, после векового кутежа двор сожрал всё бабло. Да и адский вин Англии в колониях и Пруссии на материке — так называемая Семилетняя война — всем показал, что такое «французская армия».

Пока в стране был кризис, пока госдолг рос так, что его не успевали подсчитывать, пока народ тоннами подыхал от беспросветной нужды, королевский двор (примерно 1500 человек) проявлял чудеса расточительства. Особенно в этом преуспевала женушка короля — Мария-Антуанетта, не случайно прозванная «мадам Дефицит». Да и сам Людовик не скупился в затратах: на деньги, потраченные в честь его коронации, можно было скупить половину Франции со всеми её жителями.

Вообще, король и королева были очень даже интересными личностями, подобных раздолбаев ещё поискать надо. Кроме абсолютного неумения держать бухгалтерию государства (ведь казна — это вам не зарплата инженера, за раз не потратится), они ещё обладали прямо-таки вселенским пофигизмом. Приближенные к королю министры за много лет до революции предупреждали, просили, требовали хоть что-нибудь изменить, поменять, сэкономить, но сладкая парочка дружно клала болт на все советы.

Людовик до самой смерти так и не поймет, что же побудило его «добрых французов» к революции. А ведь на этого монарха так надеялся народ, особенно его передовые классы: буржуазия и интеллигенция. Они верили, что при нём наконец закончится царство беззакония: хотя бы отменят многие сословные и феодальные привилегии, введут нормальные законы и поправят экономику. Однако с первых же дней им пришлось разочароваться — Людовик оказался обыкновенным политическим паразитом, намеревавшимся спокойно закончить свой век на чужой спине.

Тем временем, чтобы хоть как-нибудь погасить долги (а иначе новых балов не видать), король созвал Генеральные штаты, дабы ввести новые налоги. До этого подобные проблемы решал другой орган власти, состоящий сплошь из аристократов, налогов не плативших. Так как в планах было обналожить их тоже, такой орган не годился. Штаты же, которые до этого вообще не созывались аж 200 лет, вроде бы подходили.

По идее должно было проканать — выборы проходили по хитрой схеме: по одному голосу с каждого сословия. Сословий было три (дворяне, духовенство и все остальные), причем первые два вроде бы считались верными королю. Верность закончилась там, где начались деньги — аристократы, которым, если честно, король уже надоел, слушать его не хотели и попытались спихнуть налоги на третье сословие. Естественно, что последние должны были остаться в дураках. И видя, что нет сил уже терпеть, третье сословие гордо заявило, мол, все эти штаты фуфло, мы представляем интересы более 95% населения, и отпочковались от них, назвавшись Национальным собранием (позже Учредительным собранием, а потом ещё много раз поменяли название). Затем они принялись менять законы и уравнивать всех в правах (хотя бы основных).

Казалось бы, немыслимое дело в монархическом государстве, и королю следовало бы загубить гидру в самом её начале, как это сделали его предки во времена Жакерии. Но Людовик XVI на все вести из Парижа томно отмахивался холеной ручкой и отправлялся принимать реверансы в своем Версале.

Когда Учредительное собрание стало понимать, что к их словам относятся как к лепету младенца и скоро их вообще спихнут из правительства, ими было принято роковое решение призвать в помощь народ. Никакого плана и в помине не было, всё случилось спонтанно и необъяснимо.

12 июля 1789 года Париж узнал о том, что их любимого министра Неккера, с которым связывали надежды на выход Франции из тяжелого социально-экономического и политического кризиса, попросили освободить теплое местечко. От такой вести началось масштабное бурление гогн, в ходе которого некто Камиль Демулен, взобравшись на стол в Учредительном собрании, аки на броневичок, крикнул: Граждане! Я только что прибыл из Версаля. Неккер получил отставку. Возможно ли большее глумление над нами? У патриотов остается только одно средство — это прибегнуть к оружию. Итак, граждане, к оружию!, после чего, собственно говоря, и начался пипец.

Кстати, Камиль Демулен был по профессии журнализд, что как бэ символизирует, кто стоит за всеми холиварами. Правда, когда ему тут же предложили возглавить восстание, он заявил, что отказывается от роли вождя и предпочитает быть солдатом Отечества. Гриша Явлинский одобряэ.

Пару дней после этого ораторы готовили народ к действиям. И вот, утром 14 июля 1789 года, захватив из попавшего под руку Дома Инвалидов пушки, несметные толпы народа с ружьями, пиками, молотами, топорами и дубинами наводнили улицы Парижа, прилежащие к Бастилии — главной политической тюрьме Парижа. Комендант крепости и его помощники были в ужасе: с королем не связаться, солдаты заодно с толпой, а люди всё прибывают и прибывают. К полудню было решено расстреливать их из пушек. Но разве это могло остановить людей, уже почувствовавших на губах сладкий привкус надвигавшейся свободы… Гарнизон понял, что сопротивление бессмысленно, и около пяти часов сдался. Благо охранял он всего 4-х узников.

В последующие недели революция стала шагать по Франции с невиданной скоростью. Чернь стала устраивать во всех городах и весях погромы, да такие, что позже о минувших волнениях начала года благородные сословия будут вспоминать с ностальгией. Толпа устраивала жуткие самосуды над аристократами, например, однажды беременной женщине посреди улицы взрезали живот и вырвали ребёнка. Началась эпоха под названием «Великий страх». Под лозунгами «Хлеба! Смерть скупщикам!» восставшие захватывали хлеб, громили ратуши (по-нашему — приходские избы) и жгли хранившиеся там документы и книги повинностей. И горе тому помещику, что попадался в руки восставшего раба!

Король же тем временем признал, вернее, был заставлен признать существование Учредительного собрания. Теперь его мнения уже никто и не спрашивал, он тихонько сидел под троном и на ситуацию не влиял. Собрание же, поняв свою безнаказанность, принялось творить такие вещи, что аж дух захватывало! Собственно, уже к августу были отменены многие феодальные повинности и церковная десятина, установлено равенство всех в уплате налогов (хотя крестьяне так и остались обязаны платить подушную) и в праве занимать должности. Позже собрание написало Декларацию прав человека и гражданина, отменив сословия и привилегии. Документ оказался настолько шокирующим, что иные саботьеры еще долго удивленно чесали бороды и обсуждали такие невероятные вещи как свобода личности и прочие чудеса природы.

Собрание же совсем разошлось и принялось щекотать попов и дворян за мягкое место, отобрав у них землю и продав её тем попам и дворянам, которые были за революцию. Позже стали создавать капитализм, отменив все ограничения на торговлю и цеха. И немалого при том добились.

Но написать все эти документы — одно, а принять — совсем другое. Для этого требовалась самоличная подпись короля, ибо он всё же до сих пор считался главным в стране. Ах да, где он?

Чтобы силой заставить Людовика XVI санкционировать декреты и Декларацию, 5 октября того же года состоялся поход бедноты на Версаль к резиденции короля, состоявший в основном из женщин, а также солдат и гвардейцев (не напоминает ли это тебе, мон ами, памятные события 9 января 1905 года?). Командовал этим сбродом тот самый генерал Лафайет, в честь которого благодарные пиндосы назовут эскадрилью и атомную подлодку (он им во время войны с Англией помогал). Король на встречу не явился и сбежал на очередной дискач в Тюильри, тем самым окончательно подорвав у людей миф «о добром короле».

Когда же до Людовика дошла мысль о том, что его время понемногу заканчивается, и пора бы хоть что-нибудь предпринять, было уже поздно — реальная власть в Париже оказалась в руках других людей. Оставался только один выход — валить туда, где было кому его пожалеть. Но стоило ему предпринять поездку по плохо знакомым просторам своего дорогого королевства, как первый же почтовый (!) разъезд спихнул его с трактора, выдрал за уши и отправил в родимое гнездо под охрану от самого же себя. А дело было так: выглянул из кареты Людовик, показав свой французский длинный нос… А тут крестьянин, который хоть короля в жизни не видел, но опознал оного, так как часто фапал на его профиль, изображённый на монете, которую этот крестьянин где-то оттопырил… Революционное правительство отреагировало сразу, буквально через неделю, 3 сентября 1791 года, размашисто перекрестившись, оно показало миру своё детище — Конституцию. Мир ахнул.

Собственно говоря, ничего нового они не сделали и не написали (прообразом ей служила конституция США 1787 г.). Казалось бы, чего уж там: ну создали они однопалатный парламент, ну уравняли всех в правах, ну установили конституционную монархию, ну и что? Однако весь европейский курятник всполошился. Немыслимое дело — какие-то оборванцы грозятся покуситься на божественную монархию!!! Ну, то есть, на Хранцию всем было покласть с высокой колокольни, но что, если собственный народишко заразится опасными мыслями и тоже захочет пошатать их трон? В королевских дворах Старого Света спешно стали собирать армии и муштровать солдат — монархи желали самолично растоптать злополучный документ в грязи.

Национальное собрание же (или как его там) в полном составе ухмылялось и раздумывало, как на всей кутерьме подзаработать.

Правительство было всё ещё по уши в долгах, на улицах продолжали бегать голодные беспризорники-гавроши, а доходов, в отличие от расходов, всё не предвиделось. Что делает в таких случаях умное правительство? Вытаскивает из закромов все золотые запасы, национализирует крупные предприятия и недвижимость, затем устраивает массовые расстрелы активно несогласных. Но французы думали иначе — они развязали войну. По типу «пойдём, ништяков нахапаем».

В данном случае меч был направлен на давнего противника — Священную Римскую Империю. Профит был гарантирован: у СРИ не было никаких шансов, зато бабла предостаточно. Плюс решалась напряженка с революционными кадрами, наводнявшими улицы Парижа. Из боевых хомячков была создана Национальная гвардия, которая тут же отправилась в поход.

Людовик, в котором уже начинали пробуждаться зайчатки разума, войну неожиданно поддержал. Шестнадцатый Лю все ещё лелеял мечту о Старой Доброй Франции и даже подготовил для этого не такой уж хитрый, но всё же довольно коварный план. Мол, сейчас эти недоумки войну объявят, против них ополчится вся Европа, разнесет их в пух и прах, доберется до Парижа — и тогда прощайте, друзья-революционеры! Даже на время согласился с революцией, нацепив себе на шляпу трехцветную кокарду (сейчас госфлаг Франции), из-за чего Мария-Антуанетта на некоторое время даже перестала делать ему минет.

Но плохо он оценивал свой народ. Сначала пруссаки, конечно, едва не заняли Париж, чуток не подфартило. Ну а чо вы думали — обученная прусская армия против неопытных хомячков. Однако потом хомячки прокачали скиллы и наголову разбили и пруссаков, и к ним примкнувших. Но это было уже потом — а пока хитрый план Людовика обернулся против него самого.

Дело в том, что пока Национальная гвардия подвергалась избиению хорошо вооружёнными и хорошо снабжёнными войсками других монархий, народ бежал с фронта. И вот, когда в Париже набралась критическая масса недовольных, те начали искать виновного. Ну конечно же, это был король — хотя на тот момент его значимость была не выше, чем у соломенного пугала в огороде, но ведь надо всё на кого-то свалить! И вот 10 августа 1792 года толпа повстанцев, называющих себя санкюлотами, набросилась на резиденцию короля. Охранявшая последнего гвардия, предусмотрительно набранная из швейцарцев, открыла по ним огонь, но была перебита до последнего человека. Из-за пережитого ужаса Людовик, находившийся в то время в Париже, отказался от власти, а Национальное собрание, для пущего пафоса переименованное в Конвент, с тех пор не могло и шагу ступить без ведома народных масс.

А народ тем временем лютовал и бесился. В стране стал назревать самый настоящий террор — т. н. «Сентябрьские убийства». Все тюрьмы были разгромлены, а находившиеся там аристократы были убиты во время бесконечного, непрекращающегося гуро. Было отрублено около 20 тысяч голов, но народу было всё мало — требовалась самая главная.

Конвент (уже Национальный) благоразумно решил, что подобная птица нам не нужна, и, по велению народа, незадачливый монарх был единодушно приговорен к гильотинированию по обвинению в измене Родине и узурпации власти™. Приговор должен был быть исполнен в течение 24 часов.

Подозревали ли революционные деятели, наблюдавшие за казнью, что довольно скоро тот же самый палач опустит лезвие гильотины уже на их головы?

Увы, но построить демократию так и не удалось. И причина понятна — в борьбе за власть слова остаются словами. Конкурирующие группы самозабвенно пожирают друг друга, позабыв про реформы, народ и управление текущими проблемами. А ведь как всё хорошо начиналось! Короля нет, олигархов почти всех поубивали, всюду свобода и равенство. Казалось бы, приближаемся к золотому веку. Только вот надо коррупцию победить, народ накормить, австрияков побить и ещё до фига всяких дел переделать, да вот только как — qui его знает.

День за днем в Конвенте велись ожесточенные дискуссии по поводу «как нам обустроить Францию». Ср@ч стоял неимоверный.

Участвовали в нем следующие:

Жирондисты — крупные промышленники, заводчики, купцы, бывшие аристократы, сумевшие вовремя переметнуться куда надо — одним словом буржуи. После разгрома благородных аристократов прихватизировали себе все их богатства и потому совершенно не хотели перемен. Лидеры — Верньо, Бриссо, Ролан — все как один непревзойденные демагоги, революционные демократы и львы толстые, а на деле тянули резину и плевали на все реформы, которые задевали их интересы. В Конвенте они занимали места в самом низу.

Якобинцы — в основном небогатая буржуазная интеллигенция, всенародные представители. Не стоит считать их представителями прямо таки местного пролетариата: во всех буржуазных революциях того времени, вплоть до 1917, городские работяги были на стороне буржуазии, особо не выделяясь. Кто-кто, а вот они-то перемен очень хотели, так как им ничего не досталось, а жрать хотелось как и всем. По итогу якобинцы установили режим революционной диктатуры. В Конвенте эти товарищи сидели на галёрке, так что их партия заграбастала себе ещё одно прозвище — монтаньяры (от mont — гора). Лидеры у них были настолько колоритны, что об этих людях стоит рассказать отдельно:

Робеспьер (парт. Неподкупный, Непоколебимый, искаж. Роберт Пьер) — ученик Жан-Жака Руссо, человек-машина, основной стержень партии. Движимый Великой Идеей, этот невысокий, щуплый и косноязычный человечек в белоснежном жабо ещё в годы работы в Учредительном собрании запомнился всем своей невозмутимостью и работоспособностью. Первоначально его высмеивали, не давали говорить, но он всегда высказывал свою мысль до конца, да так четко и логично, что его невольно все зауважали. Всей душой был предан революции и потому не имел ни сна, ни отдыха, ни личной жизни.
Сен-Жюст (Архангел Смерти) — самый молодой депутат 1792 года. Главный «прокурор» якобинцев, оглашавший обвинения против их врагов. По мере взросления становился лютым, отрешаясь от всего мирского во имя революции. Второй мозг после Робеспьера, с перспективами стать первым. Именно по его докладу будут приняты вантозские декреты. Подавал большие надежды, пока не был гильотирован в 26 лет.
Дантон (Циклоп) — огромный и уродливый мутант, с громоподобным голосом, от которого у дам возникал оргазм, а у мужчин баттхёрт. Все его фразы тут же становились мемами, которые народ старательно записывал.
Марат (Друг Народа) — подпольщик, псевдоучёный с неймоверно завышенным ЧСВ, ультралевый революционер с идеей фикс уравнять всех людей на свете. Предпочитал срачи вести в печати, из-за чего нередко менял место жительства. Под конец двинулся окончательно и начал громче всех вещать про массовые расстрелы, хотя считался вроде как учёным-врачом.

«Бешеные» — радикалы руками, а не языком, представители народных низов, «санкюлотов». Выступали за экспроприацию земли, смертную казнь за спекуляцию, централизованное хозяйство и бесклассовое общество, когда это еще не было мейнстримом. Первыми начали подозревать, что буржуй — по определению враг республики, демонстрируя по сути классовый анализ.

Болото (Брюхо) — пассивная часть Конвента, составлявшая его большинство. Склонялось то вправо, то влево, в зависимости от того, кто побеждает. Хотя на самом деле побеждали как раз те, кто сумел перетянуть болото на свою сторону. Наиболее характерно представлено троллем аббатом Сьейесом, который в разгар революции занимался главным: оставался в живых.

Между ними метался Камиль Демулен — журнализд (хотя, судя по баттхерту, который вызывали его публикации, всё-таки журналист), тролль, лжец, и, спасибо кутежам Дантона, не девственник. Не принадлежал ни к одному из направлений, подсирал и вашим и нашим. Алсо, как человек, начавший революцию — прототип Команданте. Люто, бешено был ненавидим со стороны всяких гор, болот и якобинцев, но грубейшим образом положил МПХ на это. В противовес ненависти со стороны этих ваших робеспьеров, был обожаем простым народом, и потому, ощущая свою безнаказанность, троллил всё и вся. Человек он был довольно наивный и преданный пафосным идеалам, но слишком буйный и эмоциональный, чтобы остаться на плаву, или хотя бы выделить свои цели и претворить их в жизнь.

Так как якобинцам при разработке какого-нибудь закона всё время мешали жирондисты, якобинцы бесились, но терпели. Но когда открылось, что генералы из Жиронды, командовавшие войсками (война, кстати, в течение ещё 20 лет так и не закончится) подкуплены иностранными агентами и специально проигрывают сражение за сражением, якобинцы плюнули на напрасную демагогию в Конвенте и организовали (стук барабанов!) Революционный Комитет! Вначале он работал только против жирондистов, но это только в начале.

И заработала гильотина. Это значило, что, с одной стороны, якобинцы частично уничтожали демократические завоевания, начав революционный террор («меньше народу — больше кислороду», «нет человека — нет проблемы» и т. д.). С другой же стороны, это значило, что они доводили перемены до непосредственного воплощения.

Мякотка в том, что революционная демократия была балластом и помехой тогда, когда договориться было невозможно: в случае полной противоположности материальных интересов. Демократия мешала революционерам, вернее тем классам, что стояли за ними: в данном случае демократия мешала широким демократическим массам. Например, на якобинцев давили санкюлоты, лучший пример — это продавленные ими в 1794 году вантозские декреты о разделе имущества.

Человек не создан ни для работы у станка, ни для больницы, ни для богадельни: все это отвратительно… не должно быть ни богатых, ни бедных. Бедняк выше правительства и сильных мира сего; он должен говорить с ними как хозяин… Нам нужна доктрина, которая осуществила бы эти принципы на практике и обеспечила бы благополучие всего народа. Богатство – подлость… Нищету надо уничтожить путем распределения национального имущества между бедняками.

Это заявил Сен-Жюст. Отнять и поделить! Ахахахахаха! А вы думали, что это Ленин придумал?

Свобода свободой, а жрать хотелось всем. Сен-Жюст первым из якобинцев понимает, что богатства находятся в руках врагов революции, а значит либо революционеры что-то сделают с неравенством, либо неравенство что-то сделает с революционерами.

Он же первый понимает, что такие меры, мягко говоря, несовместимы с республиканскими представлениями о власти и обществе, и выдумывает утопическую смесь спартанцев с фурьеризмом, который еще не придуман. И, кстати, мог быть никогда не придуман, потому что Фурье в самое ближайшее время будет находится под угрозой расстрела из-за происходящих в стране революционных замесов.

Низы хотели жрать, а контрреволюция — защиты своего богатства от тех, кто хочет жрать. Никаких неурожаев не наблюдалось, и все понимали, что дело в корыстных интересах и политических решениях. Низы имели организованных представителей в лице «бешеных», которые любили прямые действия и были склонны собираться ежедневно, а принять и попробовать воплотить вантозские декреты означало получить войну с умеренными буржуям жиронды.

Один из лучших знатоков Великой французской революции Альбер Матьез прямо написал, что если бы декреты были воплощены в жизнь, это вызвало бы «новую социальную революцию»: революцию санкюлотов против буржуазии, то есть Парижскую Коммуну за 80 лет до Парижской Коммуны.

Итак, якобинцы стояли между двумя непримиримыми интересами. В октябре 1793 года под давлением голода «бешеные» жмут на якобинцев, и начинается террор. Были казнены всякие Роланы, Барбару и прочие жирондисты. Робеспьер не стал разбираться в сортах противников революционного режима и устроил чистку. Все были объявлены контрреволюционными элементами, подкупленными иностранными агентами, после чего отправлены на эшафот. И, самое главное, во многих случаях справедливо. Специально созданная следственная группа отрыла масштабные случаи массовых убийств патриотов (типа белый террор), подрывов боеспособности армии и, ну как же без этого, распилы, откаты и прочие финансовые махинации.

Правда, на последнем издыхании им всё-таки удалось в отместку выпилить Марата: опасаясь, что «друг народа» реально решил воплотить в жизнь программу «убить всех человеков», после того как он в своей знаменитой речи потребовал сто тысяч голов, молодая, но отважная авантюристка Шарлотта Корде напросилась к нему на прием, вроде как с доносом. Марат, сидя в ванной, прочитал бумагу и, добродушно улыбаясь, сказал Шарлотте: «Считайте этих людей уже покойниками», — после чего Корде, так же мило улыбаясь, воткнула ему нож в грудь. Киллершу тут же повязали (она и не сопротивлялась) и отправили в трибунал, где Шарлотта заявила, что она выполнила свой долг перед человечеством и умирает спокойно.

Якобинцы вначале радовались — сдохла проклятая Жиронда — и некоторые, Дантон, например, принялись с энтузиазмом делить имущество побежденных.

Всё бы ничего, но замеченное Сен-Жюстом противоречие между неравенством и республикой никуда не делось. Не принять эти декреты якобинцы, конечно, вполне могли, но в таком случае они также вполне могли не досчитаться костей. По результам доклада Сен-Жюста и, в первую очередь, в силу радикальности и высокой организованности «бешеных» в феврале 1794 года принимаются вантозские декреты — «отнять и поделить». Как понятно, отнять и поделить не ради фана, а по голодной необходимости: ради уменьшения числа контрреволюционеров, увеличения числа сторонников революции и великой справедливости.

Декреты, правда, повсеместно были саботированы по описанным в предыдущем параграфе причинам. Вантозские декреты были воплощены в одном только Сент-Этьене и больше нигде.

Якобинцы не стали мудрствовать и назвались «умеренными», призывая угомонится в уравнивании. И теперь либо якобинцы что-то делали с противниками неравенства, либо противники неравенства что-то делали с якобинцами. В оппозицию к ним стали бывшие союзники: «бешеные» во главе с Жаком Ру (бывшим католическим священником, который с сентября 1793 уже сидел) и эбертисты во главе с журнализдищем Эбером и известным в то время драматургом Пьером Шометтом.

Победят якобинцы, но уже в июле 1794 года станет ясно, что победа над санкюлотами была пирровой.

Ах да, в мае 1794 года якобинцы в лице Кутона предлагают декрет, «упрощающий судопроизводство»:

Никаких адвокатов;
Наказание только одно;
Варианта только два: либо оправдан, либо виновен;
Решение выносится на основании не закона, а «совести присяжных» и «доступной любому здравомыслящему человеку улики»;

Логика очевидна: они с нами не церемонятся, и мы с ними не будем.

Особенно сильно вляпался Шомет, сдавший всех своих подельников при первых же подозрениях на свой счет, хотя сами подельники сдали его уже за месяц до этого. Кто там был больше виноват уже неважно — гильотина всех уравняла. К ним хотели присовокупить также и Дантона с Демуленом, но пожалели: первого за «революционные заслуги», второго (кстати, одноклассника Робеспьера) назвали малолетним несмышленышем. Оба они обещали исправиться, но, затаив злобу, стали кидаться в Робеспьера гогном с удесятерённой энергией. Демулен даже целый выпуск своей газеты «Старый кордильер» посвятил травле и очернению Революционного комитета.

Результат очевиден: их, с небольшой компанией, всё-таки посадили. Демулен сник, зато Дантон не сдавался до конца. Он добился сделать суд открытым (сколько черни туда набежало!), громко обвинял судей в подкупе, некомпетентности, сыпал мемами так, что не успевали подбирать. Для пущего эффекта ввели в зал его жену с годовалым сыном.

Но якобинцы понимали — отступиться уже нельзя. Если таких людей отпустить, то уж они-то не отпустят. Сам Робеспьер, по образованию адвокат, добивался закрытого суда без защиты. Поэтому довольно скоро приговор был приведен в исполнение. В день своей казни, уже смирившийся со смертью, но так и не сломленный, Дантон был непередаваем. Остальные приговоренные казались жалкими букашками рядом с этим гигантом а-ля Иисус Христос на Голгофе. Когда карета, в которой он ехал, проезжала мимо здания Конвента, Дантон крикнул прямо в раскрытые окна: «Робеспьер, я жду тебя», вызвав там минуту молчания. Перед смертью он попросил палача показать его отрубленную голову народу, потому что «она стоит того».

А гильотина всё стучала и стучала… Всё больше и больше «подозрительных» чихали в корзину. На эшафот всходили даже самые ярые сторонники казни короля, если они не были якобинцами, например, герцог Орлеанский, родственник самого короля, с самого начала принявший республику, демонстративно отказавшийся от титула, принявший новую фамилию «Равенство» и голосовавший за казнь короля. Градус неадеквата был таким, что на эшафот по очереди поднимались противники продолжения террора, как Дантон, и сторонники дальнейшего передела собственности и революционного террора, как вожди «бешеных».

По тщательным подсчетам историков, от массового террора якобинцев скончалось 2600 человек, но это только по суду. Погибшие так или иначе, включая банальное сведение счетов с соседом, составили где-то 35-40 килочеловек.

Действуя единым фронтом против внутренних и внешних врагов, на вершине своего могущества якобинцы были для них неуязвимы. Весной 1794 года раздаются голоса о том, что нужно еще одно последнее усилие, и, наконец, удастся вычистить проклятую контру. Но конкретные имена почему-то не называются, что очень напрягает ВСЕХ депутатов без исключения. Вскоре конкурентов у якобинцев почти не осталось.

Якобинцы разгромили и умеренных демократов жиронды, и неумеренных демократов «бешеных» — и последнее стало для них началом конца. Когда контрреволюция вернется с реваншем, санкюлоты будут без вождей и организаций, чтобы ей противостоять, а якобинцам будет не на кого опереться. Тот же Жак Ру заколет себя в тюрьме, а в тюрьму его посадят якобинцы. А те, до кого карающая рука якобинцев добраться не успеет, устроят переворот и выпилят их всех. Произошло это 9 термидора (27 июля).

Что характерно, власти якобинцы лишились так же, как ранее Дантон и прочие. В тот день Сен-Жюста, на днях вернувшегося после блистательной победы на фронте, во время его доклада о врагах революции прервал Колло д’Эрбуа и дал слово Бийо-Варенну, который призвал арестовать Робеспьера и его команду. Тот хотел сказать что-то в ответ, но слова ему так и не дали. Более того, не дали ему даже подойти к трибуне и разорвали галстук (точь-в-точь как в Верховной Раде Украины). Тщедушный и болезненный Робеспьер от ора и крика быстро охрип, на что ему кричали: «Это кровь Дантона душит тебя!».

Неподкупный не догадывался, что ещё вчера остатки умеренных договорились с остатками «бешеных», когда-то призывавших повесить всех умеренных, об организации переворота. Вскоре якобинцев арестовали (решение приняло податливое брюхо Конвента) и отправили в тюрьму.

Но кино так быстро не закончилось. В тот очень длинный для якобинцев день в результате хитрых бюрократических проволочек им таки удалось свалить и укрыться в ратуше. Народ им благоволил и не давал жандармам войти в ратушу. Но Робеспьер затупил — страшному почитателю закона не нравилось такое положение дел, вместо быстрой и решительной контратаки он засел за сочинение прокламаций — и момент был упущен: около полуночи народ ушел и в ратушу ворвались гвардейцы.

Там они застали настоящий пир смерти: Робеспьер выстрелил себе в рот и раскромсал челюсть (по официальной версии в него выстрелили); его брат Огюстен выбросился из окна (неудачно); Леба застрелился; якобинец Коффиналь выбросил другого якобинца Анрио из окна с криком «Вот к чему привела твоя трусость!». Лишь Сен-Жюст спокойно отдался в руки термидорианцев.

Те же великодушно отвели революционеров на самое популярное шоу тех лет (да-да на гильотину), куда, кстати, и сами вскоре отправились. Успев, однако, устроить в духе Ельцина настоящие девяностые, с гиперинфляцией и буржуями. От целенаправленной экономической политики умер по меньшей мере 1 миллион голодающих, которых и представляли санкюлоты. Что является другим способом массового убийства политических противников, исполнить которое никакая гильотина не могла бы технически.

Привилегии аристократов отменили, получив равноправие де-юре, при полнейшем обнищании населения, коррупции в стократном размере и диком неравноправии де-факто. Революционеры выполнили радикальные задачи и стали не нужны, ибо только мешали делать профит и просто жить. Их успокоили.