Праздничная общественность долго выясняла, чем же ее так отвратил «Одесский пароход», но не пришла к единому выводу. Так я ж объясню, для того меня и держат.

Всё дело в том, что еврейской русскоязычной субкультуры, понимаемой большинством под словом «Одесса», больше нет, и скорее всего уже не будет никогда. Она была легитимирована Советской властью путем повышения статуса малого народа и предоставления высоких трибун особо одаренным носителям помеси идиш с русским и малороссийской тараторкой — и стала отмирать в начале 70-х вместе с разрешением на выезд и переходом еврейства на противоположную Советам сторону улицы.

Если с погромами, губЧК, Звездой Героя и подвигами черноморцев у одесского мифа был вес и размер, то на Брайтоне он выглядит бедненько и местечково.

Все-таки Бабель писал не про ламцу-дрицу, а про восторг и трагедию инородца в чужой среде, способной размазать по морде голубиные потроха, но чувствительной к оригинальному построению фразы.

И Ильф с Петровым тоже были не про ламцу-дрицу, а про золотое окно возможностей веселого жлоба в молодой стране с низкой финансовой дисциплиной.

Сам Жванецкий уже подметал последние поскребыши того восторга и той трагедии, замечая про себя, что без трагедии жлобство как-то выпирает, и его все труднее лакировать оригинальным построением фразы. Михмих прожил долгую жизнь, тысячекратно отпев ту Одессу, которую помнил. Он следил за собой, часто бывал на воздухе и дожил до времен, когда она стала никому не нужна.

Одесса отличалась от других городов тем, что родила массу великих и просто выдающихся людей, которые все сбежали с нее куда глаза глядят и долго хвалили издалека, не собираясь возвращаться. Утесов, Бабель, Катаев, Багрицкий, Бернес, Олеша, Ильф, Говорухин, Кирсанов, Тодоровский и Карцев с Ильченко, как один, умерли в Москве, и там же умрет Жванецкий, даже не споря с будущим фактом — ибо возвращаться некуда.

Главной отличкой Одессы-91 было категорическое отсутствие людей в очках — и не потому, что там благоприятный для зрения йодистый воздух, а потому, что там больше некому читать книжки, причем давно. Это город про тараньку, про фрухту, про портвейн «Черные глаза», но не про еврейскую школу русской словесности, из деликатности именуемую южной, — и ничего великого он не родит больше никогда, потому что по-русски говорить не хочет, по-украински не умеет и не научится, а идиш весь уехал.

Диаспора так долго доказывала свою особость и иноприродность русской культуре, причем на землях, убежденных в своей вторичной иноприродности русской культуре, что русский мир однажды сказал: принято. Мы разошлись, оставив за вами традиционный рынок сбыта ваших плачей, приколов, абрикосы колеровки и авто «Запорожец-ушастый».

Первым отпал материальный рынок, за ним пришел черед художественного. Как-то больше не теребят эти жилые курятники с удобствами во дворе, это бесконечное итальянское кино с вечным граем за папины сандалии, это «Я куплетист, я из Одессы, здрасьте». Былой центр уникальной речи стал городом торжествующего погрома с небольшим вкраплением «Масок-шоу» для движухи и хайпа.

Последним архивистом уходящего лайнера стал Валерий Тодоровский с фильмом «Одесса» — ну так он же снимал про себя (мальчик Степа Середа из фильма совершенно одно лицо с когдатошним семилетним Валерой), про родного папу в белых штанах и про обобщенного еврейского дедушку Ярмольника с животом вперед и шварком сандалий по асфальту — так ходили Ростислав Янович Плятт и другие дедушки, когда еще были живы. Но и он с великим умом и тактом показал Одессу чемоданом без ручки, который нести тяжело, а выбросить жалко.

А вот Урсуляк взялся приделывать к чемодану ручку. Собрал дюжину больших русских артистов, которые стали на старой школе симулировать все — говор, интонацию, кураж, сердечность и чувства к безразличному им городу из прошлого давно усопших писателей. Эту умело организованную добрую фальшь мы ежегодно видим в новогодних голубых огоньках.

А после блогеры взялись рядить, что же не удалось в фильме. Да там всё удалось! Давно я не видел столь безапелляционного приговора всему одессизму русской жизни, всей этой искусственной межнациональной теплоте и остаточным шуткам про пьянь, болезни, Привоз и колбасу.

Фира, закройте этот сквозняк, всё.