1 июля 1909 года из Новинской женской тюрьмы бежали 13 шахидок эсерок-террористок, вместе с ними бежала надзирательница. Большинству террористок удалось скрыться.

Революция закончилась в середине 1907 года, дальше в России установилась латиноамериканская демократия, по инерции ещё с преобладанием европейской культуры. К 1909 году грабежи, убийства и побеги превратились в провинциальный анахронизм. Через пару лет общественность воспринимала бы персонажей побега как сумасшедших (каковыми они в значительной степени и являлись – например одна из бежавших была трансвеститом).

Организаторов побега мгновенно арестовали, в их число входил и Владимир Маяковский. В момент ареста на конспиративной квартире он начал кривляться:

Пишите, в протокол пожалуйста: я, Владимир Маяковский, пришёл сюда по рисовальной части, а я, пристав Мещанской части, нахожу, что виноват Маяковский отчасти, а посему надо разорвать его на части!

Полицейские, хохоча, увели петрушку в тюрьму. Это очень не понравилось. Маяковский был уверен, что имеет дело с дураками и у него железное алиби: «шел в комнату, попал в другую».

В тюрьме Маяковский ударился в отрицаловку: «холуи!», «сатрапы!» Из-за громкой статьи и зычного голоса его выбрали старостой камеры, что очень льстило самолюбию недоучки.

Маленький Володя не понял, что дело, в котором его обвиняют, очень серьёзное (побег убийц, обляпанных с ног до головы кровью своих жертв – в том числе детей, стариков, беременных женщин), а кроме того, это, как ни крути, третий арест. А лет ему уже не 14, а 16.

За нарушения тюремного распорядка Маяковского посадили в одиночную камеру. В одиночке общительный Володя стал плакать, а также писать прошения про малокровие, неврастению, «хочу учиться» и «отпустите к маме».

Что было дальше неизвестно. В начале 1910 года его выпустили без суда.

Первоначально Маяковского хотели присудить к трем годам ссылки в Нарым. Можно представить, что бы его ожидало в дальнейшем. В лучшем случае – нищета, эмиграция в Европу и превращение в эсеровского или эсдековского активиста.

Что же произошло? Думаю, его просто… пожалели. Следователи имели исчерпывающую информацию о фигурантах дела. Внутри группы, подготавливавшей побег, был как минимум один осведомитель, за всеми участниками велась слежка.

Роль Маяковского в деле была ясна. Это был бедный гимназист, использовавшийся подельниками вслепую. Ему даже денег особых не платили – так, гроши. (Например, заказали матери и сестрам пошить гимназическую форму для маскировки убежавших каторжниц.) И он не понимал, что революция-то – победила. В стране парламент. Зачем камнями кидаться? «Сейчас так уже не носят».

Следователь поговорил с Маяковским, объяснил ситуацию. Де всё знаем (привел подтверждающие факты), светит три года ссылки. Если обещаете никогда не заниматься террористической деятельностью, отпустим. Вы русский человек, дворянин. Вам тяжело, у вас умер отец, исключили из гимназии. Сейчас отчислили из Строгановского училища (Маяковский туда записался по настоянию сестёр, которые всю жизнь занимались простонародным рукодельем, но особого усердия не проявил). Вы хорошо рисуете, мы вам разрешили рисовать в тюрьме. Надо учиться дальше, закончить образование. Почитайте современных писателей, классику, может быть, попробуйте себя в стихосложении.

Никакой вербовки при разговоре, конечно, не было (как это сейчас предполагают некоторые чересчур смелые исследователи). Во-первых, было видно, что толку с Маяковского никакого, это бесхитростный простодушный парень. А во-вторых, в этом не было особой нужды. На роль осведомителей охранки среди революционеров был конкурс, жандармы были растеряны, не ожидая такой прыти от азиатов. (Наиболее дальновидных следователей это пугало. Ведь революция победила, Россия изменилась и подобного рода «контингент» заполнил русский парламент и стал постепенно проникать в другие властные структуры, включая армию. Чего же было ожидать от людей, с места в карьер перешедших к политической проституции? И вскоре что ожидали, то и получили.)

Конечно разговор, приведенный выше, это только предположение, но за полгода, проведенные в тюрьме, Маяковский проделал огромную эволюцию.

В начале отсидки, он, по воспоминаниям сидевшего с ним социал-демократа Вегера, вообще не интересовался поэзией. Затем, сидя в одиночке, он прочитал не только Бальмонта, но и Андрея Белого, а также Байрона и Шекспира. И начал сочинять стихи. Оценивал он их потом невысоко, и утверждал, что стихи у него отобрали тюремщики.

Это вряд ли. Маяковский был существом удивительно простодушным, и врать не умел совершенно. Когда он выходил на сцену декадентского кабаре и представлялся: «Владимир Маяковский – сифилитик», – конечно, никакого сифилиса у него не было. Был триппер.

Маяковский, разумеется, до конца жизни так и не понял, что сделали для него «царские холуи», как этого не понял, например, Горький.

Когда Горького арестовали в первый раз (80-е годы), с ним провел беседу жандармский генерал Игнатий Михайлович Познанский. Он сказал:

– Молодой человек, из изъятых бумаг видно, что вы пишете стихи. Это очень хорошо. Когда выйдите из тюрьмы, обратитесь к Короленко, он помогает молодым литераторам. Зачем вам быть террористом? Вы ведь не еврей, и не поляк. Вам учиться надо.

Познанский говорил с ним как с человеком. Показал коллекцию художественных медалей, беседовал о певчих птицах, зная, что Горький тоже ими увлекается.

После своей смерти Познанский, памятуя об интересе Горького к медалям, завещал ему свою коллекцию.

Горького он выпустил. Алексей Максимович сначала не придал значения его совету, но значительно позже всё-таки обратился к Короленко и тот оказал ему большую помощь.

Но дело не в этом. Дело в реакции Горького. 20-летний Алёша решил, что Познанский сумасшедший: человек, впадающий в маразм и находящийся под влиянием тяжелых наркотиков.

Бедные колониальные интеллигенты не понимают «другую сторону» до сих пор. То есть не понимают того, что «царские сатрапы» не провоцировали своей коварной культурностью доблестных революционеров, а это французская жандармерия пыталась как-то интегрировать в цивилизованное общество арабскую молодёжь. Горький недоумевал: «Что бы это значило?». А то и значило – жандарм стал поощрять стихотворные опыты арабского мальчика в надежде, что он перестанет поджигать автомобили. Обычный стандарт, и ничего «коварного», никаких «провокаций» тут нет. Конечно с точки зрения европейца, а не выпускника медресе.

Но кроме простого профессионализма, у русских жандармов, в отличие от их французских коллег, была также национальная солидарность. Они сочувствовали русским революционерам не лицемерно, а по настоящему, и за их судьбу переживали. Поскольку к концу 19 века Познанский уже были русским, а Горькому стать русским только предстояло, он смотрел на генерала как на инопланетянина.

Следователи же Маяковского были солидарны с ним вдвойне – не только по национальным, но и по классовым соображениям. Потому что в первой строке его следственного дела было написано: «потомственный дворянин Владимир Владимирович Маяковский».

Маяковский этого понять не захотел.

Но выводы сделал. Выйдя из тюрьмы 9 января 1910 года в летнем пиджачке, чесанул по заснеженному Садовому Кольцу. Сделав полный круг, бросился домой и после мыла душистого и полотенца пушистого забыл интернационал- и национал-социалистов как страшный сон.

Первым делом Маяковский начал учиться – записался на художественные курсы, и ходил туда не как в гимназию, а всерьёз. За год по болезни пропустил всего три урока, приходил первым, уходил последним. Учитель не мог не нарадоваться такому прилежанию. Маяковский стал много читать, у него появились нормальные друзья. Не смотря на ершистый характер, ему симпатизировали.

В августе 1911 Маяковский поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества, причём сразу на второй курс (класс).

А дальше закрутило, понесло:

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре бл@дям буду
подавать ананасную воду!

В 1950 году Бунин опубликовал свои воспоминания. Там было довольно много сказано о Маяковском. Вот в таком духе:

Маяковский прославился в некоторой степени еще до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулиганов, что назывались футуристами. Все его скандальные выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, все подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всех превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарская раскрашенная морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспоминаниям одного из его тогдашних приятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публике, собравшейся потешиться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленного рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица резки и крупны, он читает, то усиливая голос до рева, то лениво бормоча себе под нос; кончив читать, обращается к публике уже с прозаической речью:
– Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь.

Оппозиционер, холе. Причем творчество Маяковского в этот период было бы глубоко антиреволюционным, даже если бы он пел «левые марши». Но никаких маршей не было. Вообще никакой политики – урок, полученный в охранном отделении, был хорошо усвоен.

Футуристы, прошу прощения за тавтологию, были новаторами. Но это новаторство заключалось не в их идеологии, якобы отражённой в названии. Идеология там была другая: «Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь».

Много написано о том, что российские футуристы не поняли футуристов итальянских и Маринетти получил в России более чем холодный приём. Но это-то и свидетельствовало о том, что люди нашли друг друга. Приехав, Маринетти заявил, что Кремль это верх нелепости, русские футуристы – дикари, Толстой – ханжа, Достоевский – истеричка, а если что, то он профессиональный боксёр. На это ему ответили, чтобы следил за базаром и понимал куда приехал, а кто будет стелиться перед европейским заср@нцем, тот холуй и баран.

Люди говорили на одном языке.

В начале 20-го века не было отработанного механизма функционирования поп-культуры, не было традиций и смены поколений, не было профессиональных продюсеров. Всё выдумывалось на ходу – это был молодёжный драйв. И уже поэтому за футуризмом была жизненная правда.

Попав в Училище живописи, Маяковский там познакомился с Бурлюком. Бурлюк был типичным полоно-украинцем с бурлящим от возмущения разумом («вонючая Россия, Россия вонючая, клопы, вши, у вас квас, у нас борщ – совсем другое дело»), к тому же в детстве ему выбили глаз из игрушечной пушки. Бурлюку было уже 30 лет, он был крутой и писал стихи. Стихи были плохие, однажды Маяковский прочитал ему свои стихи – тоже плохие. Но это было неважно.

Вскоре Маяковский оказался в кружке бездарных хулиганящих поэтов, причём хулиганящих просто так. Это почему-то понравилось окружающим (и понятно почему – измученные марксистским нарзаном люди обрадовались «простотаку»), в 1912 состоялось первое выступление Маяковского в литературном кафе; дальше Бурлюк додумался ездить по провинции и собирать деньги. Денег оказалось много – тысячи! Начался драйв, Маяковского завело и повело в угон. Всё выдумывалось на коленке и на ходу. В группу выступающих удалось привлечь Игоря Северянина, тогда величину несопоставимую. Северянина на середине турне вышвырнули (мавр сделал своё дело, третья ступень отстреливается), когда на следующем вечере публика спросила «а где Северянин, на афише был Северянин?» – публике показали надутый шар, привязанный к стулу. На шаре было написано: «Игорь Северянин». Постепенно создавалась культура выступления, своеобразная одежда, лексика, ну и конечно группа восторженных поклонников. И поклонниц. Так точка-точка-запятая-носик-ротик-огуречик получилась настоящая рок-группа. Популярная. С ресторанными дебошами, хитами и прессой.

А раззадорившийся Маяковский стал писать хорошие стихи. С проблесками гениальности.