К моей лучшей школьной подруге ходила преподавательница немецкого языка, прелестная старая дева Ирмгард Оскаровна. И моя подруга, и ее родители очень ее любили и ценили за высокие нравственные качества и хорошие манеры. Незадолго до войны она перестала давать уроки моей подруге, сказала, что так сложились обстоятельства. И мы не сразу поняли, что под влиянием геббельсовской пропаганды (приёмники тогда еще были), она не считает для себя возможным работать в еврейской семье.

Когда мы вернулись в Киев из эвакуации, то от остававшихся в городе своих соседей и знакомых узнали, что было в Киеве во время оккупации. Все немцы объявили себя «фолькс-дойчами» (немцы-коммунисты конечно уехали, им оставаться в оккупированном городе было опаснее, чем евреям) и сотрудничали с оккупантами. (Если кто-нибудь знает в Киеве немцев-антифашистов, которые боролись с оккупантами, сообщите мне. Не исключаю, что такие могли быть, но я их не обнаружила). Семья Нины Карловны приняла немцев. Дочь ее стала немецкой фройляйн и с удовольствием принимала ухаживания немецких офицеров. Немецких девушек в городе было немного, и для нее, дурнушки, это был звездный час. И вообще, мы себе не можем представить, как это приятно чувствовать себя принадлежащей к «вышей расе». Когда немцы отступали, семья Нины Карловны ушла с ними. И для меня это было личной трагедией и остается. Я часто вспоминаю свою любимую учительницу. Думаю, что с ними было дальше. Может им повезло, они добрались до Западной Германии, и тогда у них все могло сложиться хорошо.

Вообще, нет оснований полагать, что немцы диаспоры были менее чувствительны к геббельсовской пропаганде, чем немцы в Германии. Тем более, что они только слышали, что из Германии говорят, но не видели, что там происходит. В то же время, они хорошо видели, что происходит у нас, как наша власть поступает со своим народом. Основания верить в свое превосходство перед русскими у них тоже были. Достаточно было сравнить немецкие колхозы и личные хозяйства немецких крестьян с русскими колхозами и приусадебными хозяйствами русских.

Эшелон с выселяемыми немцами я из своего эшелона с беженцами видела своими глазами, он был несравненно лучше благоустроен, чем наш, и своими ушами слышала, как немецкая молодежь выкрикивала в сторону нашего эшелона по-немецки гитлеровские лозунги.

Сейчас говорят, что мол «Немцам дали двадцать минут на сборы». Нужно считать немцев полными дураками, чтобы думать, что они ждали, пока им дадут отмашку собираться. Это Сталин мог надеяться, что на нас не нападут, а немцы, также впрочем как и весь народ, понимали, что война будет, иначе почему каждый день устраивали учебные тревоги. И, понимая, в какой стране они живут, немцы конечно стали готовиться к выселению и всяким невзгодам задолго до войны. К осени 1941 г., можно предположить, у них во дворах не осталось ничего живого. Все было переработано так, чтобы было удобно транспортировать и долго хранить.

Да, может быть, с сентября условия переселения стали хуже и стали ограничивать количество багажа. Но те, кого не выселяли, кто бежал от немцев добровольно, как мы, вообще мог с собой взять только что могут донести руки, а руки часто были заняты детьми. Нас тоже высадили в чистой степи, и никто нами дальше не занимался, мы устраивались сами как могли. Правда, высадили не на снег, потому что был теплый август, но думаю, что и из немецкого эшелона пассажиров тоже высадили на траву. А когда появился снежный покров, то на снег высаживали как немцев, так и русских беженцев.

Немцев привезли ни в какие-то нежилые места, а туда, где жили люди, и эти люди им очень обрадовались. Мужчины не немцы были на фронте, а мужские рабочие руки были очень нужны. Я не видела высланных немцев в Казахстане, в нашем районе их не было. Но мой друг, который в войну был в Карагандинской области, работал в колхозе помощником комбайнера, а его начальником–комбайнером был немец, высланный из Поволжья, очень уважаемый в колхозе человек.

Мой брат кончил Медицинский институт на Украине, но на работу был направлен в Казахстан, в Лениногорск, это было в 1954 году. Там компактно жили немцы Поволжья и, конечно, они сумели устроить свою жизнь не хуже, чем русские. В больнице, где работал брат, было два врача из высланных немцев. Фамилия одного из них была Вайсзее. Он решил, что хватит ему носить иностранную фамилию и сменил ее на русскую. Он перевел свою фамилию на русский язык – получилось Белозеров. Когда он пришел в ординаторскую и показал новый паспорт, кто-то из врачей сказал: «Ну, уж если ты менял, зачем ты белый цвет оставил, надо было менять на Краснозеров».

Жалоб высланных немцев на тяжелую жизнь во время войны, на трудармию, жизнь в землянках – я не принимаю. Я могу рассказать о своей жизни еще пострашнее. А в землянках в нашем колхозе жили несколько мордовских семей, приехавших сюда как раз из Поволжья несколько лет назад из-за голода. Они и не собирались строить себе самано-глиняную мазанку в каких все жили, считали, что землянка лучше, в ней теплее. Смертность в тылу от голода, холода, тяжелых условий труда и жизни, от болезней, среди которых были и какие-то совсем неизвестные, была огромной. Что касается репрессий среди немцев, то я подозреваю, что в процентном отношении их было немногим больше, чем среди не немцев.

Высылали не только немцев. За несколько лет до войны, вероятно, после событий на озере Хасан с Дальнего Востока в тот же безразмерный Казахстан выслали корейцев. Ожидали войны с Японией и не знали, на чью сторону они встанут. Директором школы в нашем райцентре Бурлине, где я несколько месяцев училась, а потом сдавала экстерном на аттестат зрелости, был такой переселенный кореец Виктор Павлович, а его жена в той же школе преподавала русский язык и литературу. Очень интеллигентные люди. Жили на тех же правах, что и мы все. Среди злодеяний сталинского режима эти переселения – не самое большое злодеяние. И они почти соответствуют закону об интернировании во время войны, принятому Женевской конвенцией. Поведение немцев – наших граждан – на оккупированной территории говорит о том, что переселение АССР немцев Поволжья было, скорее всего, целесообразно.

Почему я это пишу, выступаю одна против всех, вызываю огонь на себя? Во-первых, меня задели комменты. Во-вторых, один из моих юных друзей – яблочник – порвал со мной отношения из-за этих моих рассуждений, и я хочу здесь с ним объясниться, рискуя порвать отношения уже со всеми. Мой бывший друг повторял то самое общее место: «Не бывает коллективной вины, каждый отвечает только за то, что сделал лично, в чем виноваты дети?» – и прочее в том же духе. А их никто ни в чем и не винил. Это была мера предосторожности, мера самозащиты, которая в войну не может быть лишней. Что касается коллективной вины. Мы бросали бомбы на немецкие города (мы русские – известные варвары, но это делали и цивилизованные наши союзники), где были женщины, дети, старики и глубокие инвалиды, на которых никакой личной вины нет, остальные были на фронте. Но за много лет, прошедших после войны никто никого не упрекнул в этих бомбежках. Упрекают только американцев за ядерную бомбу. А как же «слезинка ребенка»? Как можно было решиться бомбить эти города? Убивать невинных – это не то, что переселить из одной местности в другую, ничуть не худшую.

Есть некая точка, в которой люди, пережившие войну, и люди, ее не пережившие, никогда не поймут друг друга. Те, кто не жил в войну, воспринимают победу как данность, как будто иначе и быть не могло. Может и не могло, но мы этого не знали. Победное наступление немцев, дошедших до Волги, было неожиданность и казалось чем-то сверхъестественным, ведь нас готовили совсем к другому. А когда имеешь дело со сверхъестественным, то неизвестно, что будет дальше. В течение месяцев каждый день и каждый час нас мучил страх поражения. Бригадир нашей тракторной бригады – Иван Галкин (как раз из мордовской семьи, жившей в землянке) говорил: «Если немцы подойдут, я сажусь на трактор, разгоняюсь и прямо с обрыва в Коржину (Коржина – старица реки Урал)».